Брюс Стерлинг - Глубинные течения [Океан инволюции]

— Так точно.

Десперандум откинулся в кресле, со скрипом смирившимся с новой позой хозяина.

— С чем пришел, Ньюхауз?

— Хотел узнать, может вы видели…

— Ага, наблюдателя? Помнится, наша предыдущая беседа на эту тему была бесцеремонно прервана…

Я не стал оправдываться, лишь напустил на себя слегка смущенный вид.

— Вы не знаете, где она сейчас, сэр?

— Я тебя ценю, Ньюхауз, как человека, как терранца, ну и как повара, разумеется. За все время, что я мотаюсь по этому кратеру, я впервые нормально ем.

— Благодарю, сэр.

— С не меньшим уважением я отношусь к Далузе. Она со мной третий рейс. Но то, что творится между вами, ничего кроме дурных предчувствий во мне не пробуждает. Подумай, что может вынудить кого бы то ни было сменить планету, тело и даже биологическую принадлежность?

— Она рассказывала мне о своей несхожести с остальными…

— Она была уродом, — без обиняков уточнил Десперандум. — Она была так страшна, что никто из ее, хм, племени, не желал ни прикасаться, ни даже разговаривать с ней. Она была парией. А тут эта экспедиция — богоподобные существа в скафандрах высокой защиты. Они были не прочь поговорить. Они готовы были выложить свои идеи любому, кто согласился бы их выслушать. Однако, для предупреждения возможного вторжения, их разорвали на клочки. — Он пожал плечами. — Гонители Далузы вывозились в крови своих жертв и умерли в мучениях. Когда прибыла спасательная команда, Далуза была готова. Она отправилась с ними, чтобы лечь под нож.

— Я понимаю ее.

Десперандум нахмурился.

— Знаю, негоже применять человеческие мерки к чужаку, но не приходило ли тебе в голову, что, возможно, Далуза не совсем нормальна?

— Капитан, нет никаких способов определения нормальности. Вы сами сказали, что нелепо мерять ее нашей меркой, ну а коль она безумна по их стандартам, не вижу, какое это может иметь значение для меня. Я просто понятия не имею, что считается нормой для ее народа, мало того — с ваших слов они производят не самое приятное впечатление…

— Ну а если я скажу, что это связано с кровью? С человеческой кровью, орудием ее отмщения? Что кровь — предмет ее обожания, даже сексуальный фетиш?

— Простите, капитан, но я не поверю, покуда не узнаю, откуда вам это известно.

На пару секунд в каюте повисло молчание.

— Ну, как знаешь, — подвел черту Десперандум. — Вернемся к делу. Я хочу, чтоб ты тщательней присматривал за Мерфигом. Он не станет подымать смуту, для сушняцкого китобоя это немыслимо. Однако, в последнее время он подозрительно себя ведет. То едва ходит, то носится как угорелый. Он словно находится под воздействием какого-то… — пока капитан искал нужное слово, я старался не дышать -…некоего религиозного экстаза. Для подобных культур высока вероятность чего-то вроде синдрома пророка. Если на корабле назреет недовольство, он обязательно станет предводителем.

— Я с него глаз не спущу, капитан.

— Отлично. Да, будь добр, на обратном пути прибери со стола.

— Капитан, — мягко напомнил я, — а как насчет моего вопроса?

В этот самый момент я убедился, что Десперандум на самом деле очень стар. На его лице отразились растерянность и страх; я уже встречал такое выражение — у Тимона Хаджи-Али и супругов Андайн, когда они лихорадочно рылись в накопленных веками воспоминаниях, рассыпанных по всем закоулкам несовершенного человеческого мозга.

Капитан быстро оправился:

— Наблюдатель. Она ждет на кухне. Ждет тебя.

Прихватив грязные тарелки, я надел маску, поднялся на палубу (рабочие по-прежнему трудились, не покладая рук) и спустился в камбуз. Локтем включив свет, я устроил посуду на столе. Далуза неподвижно сидела у входа в кладовую; маска не снята, руки скрещены на груди, крылья свисают, как бархатные занавеси.

Я уселся к ней лицом на столе, рядом с тарелками:

— Далуза, нам пора поговорить. Ты не снимешь маску?

Она подцепила ремешок на затылке и потянула его наверх. Ее движения были столь нарочито-неторопливы, что я начал терять терпение. Но сдержался. Далуза медленно сдвинула маску, удерживая ее между нами, так что я все еще не видел ее лица. Вдруг маска упала.

Я почувствовал, как оборвалось мое сердце. Клянусь, я явственно ощущал, как, выскользнув из сети вен и капилляров, оно ухнуло в желудок и дальше вниз. Мертвенное, изуродованное лицо Далузы расплылось у меня перед глазами. Меня затрясло, тошнота подступила к горлу, обеими руками я вцепился в край стола. Наверное, так выглядел бы человек, взявший в рот пропитанную кислотой губку. Ее губы раздулись, потеряли форму и стали похожи на фиолетовые сосиски. Белесые струпья мертвой кожи свисали с внешних краев, вся пораженная поверхность пещерилась желто-черными язвами.

Я отвернулся. Далуза заговорила. Меня потрясло то, что она все еще способна говорить, так что я чуть не пропустил ее слова. Речь была медленной и шепелявой; губы слипались на каждом слоге.

— Смотри, что ты натворил.

— Вижу, — я только увеличил бы ее страдания, если б уточнил, кто из нас виноват.

Она молчала; тишина так давила на меня, что я не выдержал:

— Я же не знал, что будет так… Наказание не идет ни в какое сравнение с тем несчастным обрывком удовольствия… Господь жесток к тебе, Далуза.

Ее губы зашевелились, но я ничего не расслышал.

— Что?

— Ты любишь меня? — повторила она. — Если да, то все в порядке.

— Я люблю тебя.

Когда я говорил это, я лгал. Но после того, как слова прозвучали, я с ужасом обнаружил, что сказал правду.

Далуза беззвучно разрыдалась. Прозрачные слезы, поблескивая, скатывались по безупречным, мраморным щекам, и исчезали, касаясь края губ. Забывшись, я кинулся утешить ее и остановился. В который уж раз, и наверняка не в последний, меня раздирало болезненное противоречие.

— Ты не веришь мне, — понял я с внезапной ясностью, — ты хочешь, чтоб мне было больно, как тебе. Твоя любовь — это боль, и ты не поверишь мне, пока я не разделю твоих страданий.

Далуза застонала — странный утробный звук, от которого кровь стыла в жилах.

— Почему, почему мы не можем даже прикоснуться друг к другу? Что я сделала? Что сделали со мной?

— А знаешь, у меня есть пара перчаток, — вспомнил я.

Далуза подняла на меня глаза и разразилась истерическим смехом.

— Перчатки? Зачем китобою перчатки? — она сорвалась с места, подобрала маску и, неуклюже взбежав по трапу, исчезла.

Я опустился на ее стул и принюхался. Определенно пахло духами.

8. Путешествие продолжается

Вычистив посуду, я снова решил прогуляться в город, но на полдороге к лифту встретил рассыльного от Меркля. Девственно-черная маска выдавала, что парень ни разу не был в море. Я расплатился и вернулся на камбуз. С помощью проволочного ершика и песка я, как смог, отскреб самогонный аппарат от остатков жира, залил в него эль и приступил к перегонке.

Однако, вскоре я проголодался и решил, что для первого раза вполне достаточно. Бутылку с мерзким зельем я спрятал в буфет. Оставалось радоваться, что пробовать мне его не обязательно. На этот раз я добрался-таки до лифта и, пока он неспешно взбирался по стене утеса, следил, как уставшее за день солнце оседает за горизонт. Край восточной стены кратера искрился в последних лучах, на лиловом небе проглянули звезды.

Межзвездная встретила меня светом неоновых вывесок (вернее, не неоновых, а биолюменисцентных — использование электричества в рекламных целях запрещалось законом). Под окнами борделя с полдюжины поддатых китобоев играли в слона, из дверей кабаков вырывалась громкая музыка — гудение тромбонов, заглушаемое натужным визгом сушняцких корнетов. Переступив через бормочущего во сне моряка торгового флота, я заозирался в поисках местечка поспокойнее. Особенно выбирать не приходилось, и я завернул в крохотную забегаловку, облюбованную местными старичками.

Техники, необходимой для продления жизни за пределы хотя бы одной сотни лет, на планете не было — обычное дело для культур с жесткими ограничениями на технологию. Девяносто лет — предел для среднего сушнеца, и седоноздрые ходячие развалины, в компании которых мне пришлось ужинать, служили наглядным тому подтверждением.

Хоть жители и мерли как мухи, общая численность населения оставалась более-менее стабильной на протяжении вот уже четырех веков. Стариков еле успевали распихивать по крематориям, однако практически каждый из них ухитрялся так или иначе обзавестись прямым наследником. Инопланетные социологи до сих пор спорят о влияниях, оказываемых недостатком детей на сушняцкую культуру. С другой стороны, на некоторых планетах из тех, где отсутствует контроль над рождаемостью, средняя продолжительность жизни (аборты не в счет) достигает от силы двадцати лет — детская смертность там невероятно высока. Для остальных же последнюю черту подводят страх перед будущим и подсознательная тяга к смерти — в глубине души все мы стремимся умереть…